Какая же может быть охота на дичь, пока птенцы не подрастут и не научатся хорошо летать? Не бить же маленьких. Закон запрещает в это время трогать зверя и птицу. ОТКРЫТИЕ ЛЕТНЕЙ ОХОТЫ С конца июля охотников охватывает нетерпенье, нервничают охотники: выводки уже подросли, а начало охоты все еще не назначено Облисполкомом. Вот, наконец, дождались: в газетах объявлено, что охота на лесную и болотную дичь в этом году разрешена с шестого августа. У каждого давно набиты патроны, много раз осмотрено ружье. И пятого числа, после конца службы, все городские вокзалы наполняются людьми с ружьями и собаками. Каких только собак тут нет! Короткошерстные легавые и пойнтеры с прямыми, как прут, хвостами. Они всевозможных мастей: белые с мелкими желтыми пятнышками, желто-пегие, кофейно-пегие, белые с крупными на глазу, на ухе, по всему телу черными пятнами, темно-кофейные, совсем черные с блеском. И длинношерстные, с хвостами, как перо, сеттеры: белые, в черную, отливающую синим крапинку, с большими черными пятнами; «красные» сеттеры — сплошь желто-красные, почти красные и сеттеры крупные, тяжеловесные, медлительные, черные с желтыми подпалинами. Все это — легавые собаки, все выведены с одной целью, для летней охоты по выводкам; все приручены, зачуяв дичь, делать стойку: замереть и ждать, пока подойдет хозяин. А есть и другие маленькие собачки, очень длинношерстные, коротконожки, с ушами, висящими чуть не до полу, с культяпочкой вместо хвоста. Это — спаниели, У них нет стойки, но с ними очень удобно охотиться в траве и камышах на уток, в лесной крепи на тетеревов. Из воды, из густой чащи кустарника, камыша — отовсюду выгонит спаниель дичь, принесет убитую или только подраненную птицу и передаст в руки хозяину. Большая часть охотников села в дачные поезда по вагонам. Все на них смотрят, разглядывают красивых собак. В вагонах только и разговоров, что о дичи, да о собаках, да о ружьях, да об охотничьих подвигах. И охотники чувствуют себя героями, гордо посматривают на «простую публику», что едет без ружей и без собак. А шестого числа вечером, седьмого рано утром те же поезда везут тех же пассажиров назад. Но — увы! — у многих охотников совсем не победоносный вид. Печально обвисли на спинах тощие рюкзаки. Улыбками встречает «простая публика» недавних героев. / — А где же дичь? — Дичь в лесу осталась. —— За море помирать полетела. Зато шепот восхищения встречает входящего на одной из маленьких станций охотника: у него рюкзак полон. Он, ни на кого не глядя, ищет, где бы присесть,—и ему сейчас же уступают место. Он важно садится. Но приметливый сосед уже объявляет на весь вагон: — Э-э!.. Да у вас дичь-то с зелеными лапками! —-И бесцеремонно приподнимает краешек рюкзака. Оттуда высовываются кончики еловых веток. Конфуз! С СЕТТЕРОМ И СПАНИЕЛЯМИ
Свежим августовским утром выходим мы с Сысой Сысоичем на охоту. С радости лают и прыгают на меня мои собачки, два спаниеля — Джим и Бой. Лада — большой красивый сеттер Сысой Сысоича — вскидывается передними лапами на плечи своему маленькому хозяину. Лизнула его в лицо. — Цыц ты, баловница!—притворно сердито говорит Сысой Сысоич, утирая губы рукавом.— Куда?.. Но собаки уже умчались от нас по скошенному лугу. Гибкой машистой рысью стелет красавица Лада, мелькая белой с черным рубашкой за зелеными кустиками. Мои коротконожки с обиженным тявканьем стараются и не могут ее догнать. Пусть их промнутся. Подходим к кустарнику. Джим и Бой вернулись на мой свист, копошатся поблизости: обнюхивают каждый куст, каждую кочку. Впереди широким челноком снует Лада, мелькает то справа перед нами, то слева. И вдруг на всем бегу стала. Точно наткнулась на невидимую проволоку. Стала и замерла в той позе, в которой прервался бег: голова чуть повернута влево, гибко согнута спина, левая передняя нога поднята, пышный хвост—перо — вытянут. Не проволока, а струйка дичного запаха остановила ее на бегу. — Желаете? — предлагает Сысой Сысоич. Я отказываюсь. Зову своих собачек и велю им лечь у моих ног, чтобы не помешали, не согнали бы дичь из-под стойки Лады. Сысой Сысоич не спеша подходит к ней и останавливается. Снимает ружье с плеча, взводит курки. И медлит посылать собаку вперед: верно, как и я, любуется прекрасной картиной стойки, изящной позой, полной сдержанной страсти и напряжения. — Вперед,— наконец говорит Сысой Сысоич. Лада не шелохнулась. Знаю: тут есть выводок тетеревов. Сейчас Сысой Сысоич повторит приказание собаке, та шагнет вперед — и с треском вырвутся из куста большие рыжеватые птицы. — Вперед, Лада! — повторяет Сысой Сысоич, поднимая ружье. Лада быстро подается вперед, бежит, делает полукруг и опять замирает на стойке, теперь у другого куста. Что там такое? Опять к ней подходит Сысой Сысоич, приказывает: — Вперед! Лада сунулась в куст, В воздухе за кустом беззвучно появляется рыжеватая небольшая птица. Она как-то неумело, уныло машет крыльями. Ее длинные задние ноги висят позади, как перебитые. Сысой Сысоич опускает ружье и сердито отзывает Ладу. Вот оно что: коростель, дергач! Эта травяная птица, чей резкий, режущий слух крик в лугах так мил охотнику по весне, ненавистна ему в сезон охоты: дергач не выдерживает стойки, незаметно з траве убегает от собаки, заставляет ее срывать стойку. Скоро мы расходимся с Сысой Сысоичем, условившись встретиться у лесных озерок, Я иду узкой зеленой долинкой ручья между лесистыми холмами. Кофейный Джим и трехколерный, черно-бело-коричневый, его сынишка Бой бегут передо мной. Все время надо быть наготове, следить глазами за тем и другим: спаниели ведь не делают стойки, каждую минуту они могут поднять дичь. Они суются в каждый куст, исчезают в высокой траве, опять показываются. И безостановочно, быстро-быстро работает их «хвостовой винт» — движется коротенький обрубок хвоста. Да, нельзя спаниелю дать отрастить длинный хвост: сколько шуму он наделает, ударяя по траве и кустам; собачка весь его обобьет, спустит с него шкуру о кусты. Хвост отрубают щенкам-спаниелям в трехнедельном возрасте — и он не растет больше. Оставляют только такой кусочек, какой можно целиком забрать в руку: на тот случай, если спаниель застрянет в болоте и его придется вытаскивать за хвост. Слежу глазами за обеими собачками и сам не понимаю, как в то же время успеваю видеть все кругом, замечать сотни красивых и удивительных вещей. Вижу: солнце уже поднялось над деревьями и играет в листве и траве множеством золотых зайчиков и змеек. Вижу: тончайшими серебряными ниточками всюду в тра-зе, на кустах блестят паутинки. Вижу, прихотливо изогнулся ствол сосны, образовав что-то вроде гигантского стула. На этом стуле сидеть бы сказочному лешему, ан нет: там, на сиденье, в ямочке собралась вода, и возле неё трепещут бабочки. Пьют... И у меня пересохло в горле. А у ног на широкой зелёной травке-манжетке блестит крупный, бесценный алмаз росы. Наклониться осторожно — только бы не пролить, сорвать складочками собранный листок манжетки с чистейшей в мире каплей, бережно собравшей в себе всю радость утреннего солнца. Пушистый влажный листок касается губ, и холодноватая капелька скатывается на сухой язык. Джим вдруг залаял: «Ах, ах! Хах-хах-хах-хах!» — и утоливший мою жажду листок, мгновенно забытый, летит на землю. Джим, тявкая, бежит по самому берегу ручья. Еще чаще, энергичней работает его «хвостовой винт», Спешу к ручью, стараясь выйти на берег впереди собаки. Но — не успел: с негромким лопотом крыльев вылетает за кудрявой ольхой невидимая птица. Вот она свечкой поднимается за ольхой —большая кряковая утка. Я, взволновавшись, навскидку, без прицела, «бросаю выстрел» в нее сквозь листву. Утка падает назад в ручей. Все это так быстро случилось, что мне кажется: я не стрелял — мыслью сразил ее. Только подумал — она и упала. Джим уже сплавал за ней, выносит добычу на берег. Не отряхиваясь, ни на миг не выпуская из пасти утки,— ее длинная шея висит до земли,— подает мне в руки. — Спасибо, старик, спасибо, дорогой!—Наклоняюсь его погладить. А он уж отряхивается — и целое облачко брызг летит мне в лицо. — Ах, невежа! Пошёл дальше! Убежал. Беру утку двумя пальцами за конец клюва, держу на весу. Ого! Клюв не ломается, всей тяжести ее тела мало для этого. Значит, матерая крякуша, не нынешней выводки. Торопливо подвешиваю утку в торока на патронной сумке: мои песики опять уж тявкают впереди. Спешу к ним, на ходу перезаряжая ружье. Узкая долинка ручья здесь расширяется; болотце до склона холма, кочки, осока. Джим и Бой снуют в траве. Что-то там у них? Весь мир сразу сливается вот в этом небольшом болотце, и нет в сердце охотника других желаний, кроме одного: скорей увидеть, кого там зачуяли в траве собаки, какая дичь вылетит,— и не промазать по ней. Коротконожки мои не видны в высокой осоке, однако то здесь, то там, как крылья, взметываются их уши над травой: собачки делают «дозорные прыжки» — подскакивают, чтобы увидеть близкую дичь. С чмоканьем — звуком вроде того, что слышится, когда вырываешь сапог из болота,— срывается с кочек долгоносый бекас. Летит низко, быстрыми зигзагами. Целюсь. Стреляю —летит! Делает широкий полукруг и, вытянув прямые ноги, опускается под кочку совсем близко от меня. Стоит, как шпагу опустив свой длинный прямой клюв к земле. Мне совестно стрелять его так близко и сидячим. Но Джим и Бой уж рядом. Опять поднимают его на крыло. Бью из левого ствола — опять промах! Ах ты беда! Вот ведь: тридцать лет охочусь, сколько сот бекасов взял в своей жизни, а всё волнуюсь при взлёте дичи. Поторопился. Ну, что поделаешь. Теперь надо идти поискать косачей, а то Сысой Сысоич только презрительно улыбнётся, спросив, по кому стрелял: для городских охотников бекас — красная дичь, вкуснейшее блюдо, а деревенские его и за птицу не признают: птюшечка, мелюзга. Сысой Сысоич уже третий раз стреляет где-то за горкой. Наверно, килограммов пять дичи настрелял, не меньше. Перехожу ручей, лезу на кручу. Отсюда, с высоты, далеко видно на запад: там большая вырубка, за ней — овсы. Вон и Лада мелькает. А вон и сам Сысой Сысоич. Ага! Стала Лада! Сысой Сысоич подошел. Вот стреляет: бумм, бумм!.. Дуплетом. Идет подбирать добычу. Надо и мне не зевать. Собачки убежали уже в чащу. Ну что ж, у меня такое правило: если в чаще мои песики,— я иду по просеке. Просека широкая — можно успеть выстрелить, пока птица будет перелетать ее. Только бы сюда выставили. Затявкал Бой, за ним Джим. Быстро иду вперёд. Вот уже опередил собак. Что-то они там возятся? Косач, верно: заберется в крепь и водит там собак за нос — знаю его манеру. Тра-та-та-та-та-та — так и есть: косач вырвался — черный, как обугленный. И дуе! прямо вдоль просеки. Посылаю ему вдогон дуплет. :-' Свернул и исчез за высокими деревьями. Неужели я опять промазал? Не может быть: ладно как будто брал... Призываю собак свистом, иду в лес, где скрылся косач. Ищу сам, ищут песики — нет нигде. Эх, досада какая!.. Что за мазильный день! И не на ком сердца сорвать: ружье хорошее, патроны сам набивал. Попробую,— может, хоть на озерках повезет. Опять вхожу на просеку: по ней недалеко, с полкилометра, до озерка. Настроение вконец испорчено, А тут и псы куда-то пропали — не дозовешься. А ну их! Пойду один. Вынырнул откуда-то Бой. — Ты где был? Ты что думаешь: ты — охотник, а я так только — помощник твой, из ружья бахало? Так на, возьми ружье, иди сам стреляй! Что? Не можешь? Ну, чего ложишься, лапы вверх? Извинения просит, подумаешь! Слушаться надо. Вообще, дурацкие собачонки — спаниели. То ли дело — легавая со стойкой. Из-под Лады-то просто, я бы тоже ни разу не промазал. Дичь, как привязанная, подумаешь какая трудность попасть! Но впереди за стволами деревьев мелькнуло серебро озерка. Новых надежд исполнилось охотничье сердце. У берега — тростник. Бой уже плюхнул в воду, плывет, раскачивая высокую зелень. Тявкнул — и сразу же из тростника поднимается с кряканьем утка. Мой выстрел настигает ее над серединой озерка. Разом повисает длинная шея, утка с всплеском шлепается в воду. Лежит брюхом вверх, судорожно перебирая в воздухе красными лапками. Голова Боя плывет к ней. Вот песик разевает рот, хочет схватить утку, но та неожиданно исчезает под водой. Бой в недоумении: куда она делась? Кружит, кружит на месте,— утка не показывается. Вдруг голова песика исчезает под водой. Что такое? Зацепился за что-нибудь? Пошел ко дну? Что делать? Утка появляется на поверхности и медленно плывет к берегу. Очень странно плывет: боком, а голова — под водой. Да ведь это Бой ее несет! За ней и не видно его головёнки. Вот здорово: нырнул, достал из-под воды! — Дельно сработал,— раздается голос Сысой Сысо-ича. Он незаметно подошел сзади. Бой доплыл до кочек, вылез, положил утку—и отря-хается. — Бой, как не стыдно! Сейчас же подними и дай сюда. Вот неслух: никакого внимания на мой крик! Откуда ни возьмись — Джим. Подплыл к кочке, сердито рявкнул на сынишку, схватил утку и принес мне. Отряхнулся, умчался в кусты и — вот сюрприз!— несет оттуда мертвого косача. Так вот где старик пропадал столько времени: разыскивал в лесу, может быть, догонял по следу подбитого мною косача. Полкилометра тащил его за мной. Как я горд им перед Сысой Сысоичем! Старый верный пес! Одиннадцатый год ты служишь мне честно и старательно. Но едва ли не последнее лето ходишь со мной на охоту: короток собачий век. Наживу ли другого такого друга? Эти мысли приходят мне в голову за чаем у костерка. Маленький Сысой Сысоич деловито развешивает свою добычу на ветках березы: два молодых тетерева, два тяжелых молодых глухаря. Три собаки сидят вокруг меня и жадно следят глазами за всеми моими движениями: не перепадёт ли и им кусочка? Конечно, перепадет: все трое работали на славу. Молодцы песики. Полдень. Небо высокое, голубое. Чуть слышно звенят над головой трепетные листья осины. Хорошо! Сысой Сысоич садится, рассеянно скручивает «козью ножку». Он задумался. Чудесно: сейчас, значит, услышу еще интересный случай из его охотничьей жизни. Охота на выводки в разгаре. На какие только хитрости не пускается охотник, чтобы добыть осторожную птицу! Но и хитрости не помогут, если он прежде не узнает жизни и повадок дичи. НА УТОК Охотники давно заметили: :<огда молодые поднимутся на крылья, утки выводками и целыми стаями делают в сутки два перелета с места на место. Днем они спят и Отдыхают, забравшись в густой камыш. Как только солнце сядет, они поднимаются из камышей и летят. Охотник уже сторожит. Он знает, что они полетят в поля, и ждет их. Он стоит на берегу, спрятавшись в кустах, лицом к воде и на заход. Там, где зашло солнце, широкой полосой горит небо. Стайки уток черными силуэтами на светлой полосе. Они летят прямо на охотника. Ему удобно целиться. Не одну утку он вышибет из стаи внезапным выстрелом из-за кустов. Он стреляет до полной темноты. Ночью утки жируют (кормятся) на хлебных полях. Утром они летят назад в камыши. На пути их ждет невидимый охотник. Он стоит теперь спиной к воде, лицом на восток. И опять прямо «на штык» ему налетают утиные стаи. ПОМОЩНИК Молодые тетерева целым выводком пасутся на поляне. Держатся поближе к опушке1 в случае чего — спасенье в лесу. Щиплют ягоды. Тетеревенок заслышал шуршанье чьих-то шагов в траве. Поднял голову — над травой висит страшная звериная морда. Мясистые губы отвисли, дрожат. Жадные глаза впились в припавшего к земле тетеревенка. Тетеревенок сжался в упругий комок. Глаза в глаза: ждет, что будет. Шевельнись только зверь—сильные крылья кинут в сторону птицу—лови ее в воздухе! Медленно проходят мгновенья. Звериная морда все висит над пригнувшимся тетеревенком. Птица боится взлететь. Зверь не решается шевельнуться. Вдруг повелительный голос: — Вперед! Кинулся зверь. С треском взлетел тетеревенок — и стрелой в спасительный лес. Грохот, огонь, дым вылетает из лесу. Тетеревенок кувырком летит на землю. Охотник подбирает его и посылает собаку дальше: — Тихо! Ищи, Лада, ищи... НА ОСИННИКАХ Темно в высоком еловом лесу. Тихо. Солнце только еще опустилось в лес. Охотник медленно идет меж молчаливых прямых стволов. Впереди зашумело, точно внезапный ветер ворвался в листву: там впереди — осинник. Охотник стал. Тихо. Вот точно редкие, крупные капли дождя защелкали по листьям. Щелк, щелк. Кап, кап, кап.,. Охотник бесшумно пробирается вперед. Вот уж близко осины. Щелк, кап, кап, кап... и смолкло. Ничего не разглядишь в густой листве. Охотник стоит, не двигается. Кто из них терпеливее: тот, кто сидит там, на осинах, или этот, с ружьем притаившийся внизу? Долго молчал. Тишина. Потом опять: Кап, кап, щелк... Ага, вот и выдал себя! Черный сидит на ветке, щелкает, отрывая клювом тонкие черенки осиновых листьев. Тщательно вы целив ает охотник. И неосторожный молодой глухарь тяжелым комом летит вниз. Это честная игра. Таится птица, крадется охотник. Кто первый заметит? Чье тверже терпенье? Чей зорче глаз? А вот НЕЧЕСТНАЯ ИГРА По густому ельнику тропкой пробирается охотник. — Прр, пррр, пррр! Из-под самых ног — восемь, десять — целый выводок рябчиков. Не успел ружье вскинуть, все уже расселись по густым еловым веткам. Лучше и не старайся, не разглядывай, где сели: все глаза проглядишь — не увидишь. Охотник у самой тропки за елочкой спрятался. Вынул из кармана дудилочку, продул, сел на пенек, курки взвел. Дудилочку к губам. ;J Игра начинается. Молодые рябчики притаились, сидят крепко. Пока мать сигнала не подаст — можно, мол,— не шелохнутся, не трепыхнутся. Каждый на своей ветке. — Пи-и-ик! Пи-и-ик! Пик-тррр! — Пять, пять, пять те-теревей! Вот и сигнал: можно... — Пи-и-ик—тррррр!-. Уверенно говорит мать: — Можно, можно. Лети сюда. Рябчонок бесшумно скользит с дерева на землю. Слушает, где голос матери. — Пи-и-ик, трррр, тррр — здесь, сюда, сюда! Рябчонок выбегает на тропку. — Пи-и-ик, тррр! Вот где она: за елочкой, где пень. Рябчонок бежит по тропке со всех ног -— и прямо на охотника. Выстрел — и опять охотник берется за дудилочку. Свистит дудилочка тоненьким голосом матери: — Пик-пик-пик~тррр! — Пять, пять, пять тетеревей! И новый обманутый рябчонок послушно бежит навстречу смерти.
